Лермонтов, Колмогоров, женская логика и политкорректность

Владимир А. Успенский

Q: How many feminists does it take to change a light buld? A: That's not funny! Американский анекдот Что, если когда-нибудь эти записки попадутся на глаза женщине? "Клевета!" - закричит она с негодованием. Журнал Печорина, запись от 11 июня

Журнал "Неприкосновенный запас" среди прочего занимается и "очерками нравов" культурного сообщества. Политкорректность вряд ли относится к указанным нравам, а вот обсуждение проблем политкорректности - относится. Здесь я хотел бы пригласить читателя к такому обсуждению, рассказов о своем личном столкновении с темой женской логики. "Больно тема какая-то склизкая", - как выразился Галич, правда, по другому поводу.

Русская литература о женской логике

Как известно, великая русская литература предсказала многое - от атомной бомбы ("Мир рвался в опытах Кюри атомной лопнувшею бомбой" - это у Андрея Белого) до формализации женской логики (это у Лермонтова).

Женская психология интересовала едва ли не всех русских писателей, женская логика - лишь избранных. Если брать только классиков (не относя к таковым, скажем, Аверченко), то прямые заявления на этот счет может найти у Тургенева и у Лермонтова. Тургенев устами Пигасова (в "Рудине", гл. 2) заявляет: "…мужчина может, например, сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два - стеариновая свечка". Придирчивый критик заметит, что здесь скорее говорится не о какой-то там женской логике, а о том, что женщина склонна к высказываниям, лежащим вне всякой логики.

Лермонтов демонстрирует более тонкий подход. Устами (а точнее, рукою) Печорина он стремится проанализировать характерные для женской логики структуры рассуждения. Вот запись из журнала Печорина от 11 июня: "Нет ничего парадоксальнее женского ума: <…> порядок доказательств, которым они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтобы выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ обыкновенный: Этот человек любит меня, но я замужем, следовательно, не должна его любить. Способ женский: Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно… Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит <…>".

Придирчивый критик и тут не найдет того опрокидывания всех правил логики, на которое ссылается Печорин. Скорее, скажет этот критик, здесь вступают в конфликт два силлогизма, нравственный и чувственный, и чувственный побеждает. (Сформулируем оба для ясности. Нравственный силлогизм: замужняя женщина не должна любить никого, кроме своего мужа; он - не мой муж, а я замужем; следовательно, я не должна его любить. Чувственный силлогизм: я люблю того, кто любит меня; он меня любит; следовательно, я его люблю.) Критику мы возразим, что слово следовательно во фразе, избранной Печориным для иллюстрирования женского способа, не вполне уместно после двух предшествующих ему посылок: Я не должна его любить, ибо я замужем и Он меня любит; из этих посылок по правилам обычной логики мало что следует. Кроме того, возразим мы критику, преобладание гедонистического начала, которое прослеживается в печоринском примере, а еще точнее - использование этого начала в качестве важнейшего элемента логической конструкции и есть одна из характерных черт женской логики. Это было установлено Колмогоровым (о чем смотри ниже). "При имени Колмогорова тотчас осеняет мысль о русском национальном ученом", - как сказал бы Гоголь. Поэтому разговор о русской литературе плавно перетекает в разговор о русской науке.

Колмогоров и логика

Среди представителей российской науки не столь уж много тех, кого по общемировым стандартам можно было бы назвать великим ученым. Таковы, на наш взгляд, трое: Михаил Васильевич Ломоносов, Дмитрий Иванович Менделеев, Андрей Николаевич Колмогоров. Уже для весьма нами уважаемого И.П. Павлова мы предпочли бы понятие "великий физиолог".

Отступление. Понятие "великий физиолог" так же отличается от понятия "великий ученый", как "великий баснописец" от "великого поэта". Каждый может легко убедиться в различии последних двух понятий, обратившись к дефинициям, используемым в кроссвордах, сканвордах, чайнвордах и аналогичных инструментах развивающего досуга. Не знаю, проводил ли кто-либо исследование этих дефиниций под углом отражения в них общественного сознания: если нет, то стоило бы такое исследование осуществить. Вот результат мысленного эксперимента: великий русский баснописец - Крылов; великий русский поэт - Некрасов; наше всё - Пушкин.

Для полноты картины мы должны привести здесь некоторые факты научной биографии Колмогорова (25.04.1903-20.10.1987). Логика была любовью его молодости; он вернулся к ней на склоне своих лет. В 1925 г. Колмогоров опубликовал статью "О принципе tertium non datur", входящую в общепризнанный золотой фонд сочинений по математической логике, сочинений, определивших лицо этой науки. А с начала 1980 г. до конца жизни Колмогоров возглавлял кафедру математической логики Московского университета.

Я прошу прощения у читателей за детали, которые могут показаться обременительными и ненужными, но без них дальнейшее изложение сделается существенно менее понятным. Статья 1925 г. была посвящена так называемой интуиционистской логике, а именно - ее формализации. Интуиционистская логика, в отличие от обычной, называемой также классической, не признает закона исключенного третьего, он же - принцип "третьего не дано" (tertium non datur). Этот принцип утверждает, что какое ни возьми высказывание А, что-нибудь одно, А или не-А, непременно верно: не может быть, чтобы было верно нечто третье. Формализация же какой-либо логики, будь то классической, интуиционистской или иной, состоит в том, что предъявляется два точно описанных и исчерпывающих списка: список аксиом и список правил вывода. Аксиомы провозглашаются истинными по определению; например, в классической (но, разумеется, не в интуиционистской) логике в качестве одной из аксиом как раз и выступает закон исключенного третьего. Правила вывода задают те процедуры, посредством которых из заданных посылок выводятся непосредственные следствия; верны или неверны при этом сами посылки, несущественно. Одним из правил вывода (и для классической, и для интуиционистской логики) является, например, такое правило:

Из двух посылок: [если Р, то Q] и Р - следует Q.

Или, короче:

Пусть [Р => Q] и Р; тогда Q.

Это правило иногда называют правилом modus ponens, а иногда - правилом отделения. Вот пример на применение правила modus ponens. Предположим, что верны два утверждения: Если NN посещает Банные чтения, то он читает "НЛО" (то есть P => Q) и NN посещает Банные чтения (это есть Р). Тогда верно и утверждение: NN читает "НЛО" (это есть Q).

Правило Колмогорова для женской логики

Все сказанное имело целью подготовить далекого от математической логики читателя к восприятию колмогоровского открытия. Открытие состоит в формулировке следующего правила женской логики.

Правило Колмогорова:

Пусть [Р => Q] и [Q приятно]; тогда Р.

Сообщая мне свое правило, Колмогоров не утрудил себя приведением какого-либо примера. Приведем таковой для ясности. Итак, вот пример на применение правила Колмогорова: если у мужа есть деньги, у меня будет новая шубка (это есть P => Q); иметь новую шубку приятно (это есть Q приятно); отсюда (по правилу Колмогорова) следует, что у мужа есть деньги (это есть Р).

Колмогоров сообщил мне свое правило в 80-х годах (скорее всего, летом 1984 г.). Я очень обрадовался и в частных беседах рассказал о нем ряду коллег. Они повеселились вместе со мной. Но воистину прав был царь Соломон, сказавший "концом радости бывает печаль" (Притчи, 13:14). Правота царя подтвердилась, однако, не сразу. Надлежало еще, чтобы Ассоциация символической логики провела свою Европейскую конференцию 1989 г.

Берлинская конференция и "железный занавес"

Ассоциация символической логики (Association for Symbolic Logic), сокращенно АСЛ (ASL), - крупнейшая организация современных (т.е. не чуждающихся математики) логиков. Юридически эта организация американская, но широкое иностранное членство делает ее, по существу, международной. Основанная в 1936 г., она регулярно проводит Летние Европейские конференции (European Summer Meetings). На июль 1989 г. была назначена очередная такая конференция, и я получил на нее приглашение. Я получал подобные приглашения и ранее, но меня не выпускали.

С годами все больше и больше забывается, как во время советской власти обстояло дело с временным выездом из СССР. Однако помнить об этом - нравственный долг культурного сообщества, какое сообщество выделяется из других сообществ, между прочим, и тем, что его память структурирована и осознана. С целью облегчить работу будущему историку, напомню некоторые основные моменты.

Прежде всего, нужна была выездная виза (последний раз я получал таковую еще весной 1993 г.!). Просто так никого не выпускали. Двоемыслие (doublethink), по Оруэллу, состоит не в том, что думается (и говорится) то одно, то другое, а в том, что в сознании мирно уживаются две противоположные мысли. В советском менталитете одновременно присутствовали, например, две такие идеи: 1) наш строй, наша страна, наш образ жизни и т.д. - самые лучшие в мире; 2) любой нормальный человек, дай только ему такую возможность, отсюда сбежит. Поэтому-то по возможности никого и не выпускали. Совсем не впускать было нельзя - в частности, чтобы не портить имидж (как сказали бы теперь) страны. Известно высказывание президента Академии наук Келдыша: "Вред от невыпускания Гельфанда уже превзошел весь мыслимый вред, который мог бы произойти от его выезда". (Израиль Моисеевич Гельфанд - знаменитейший математик; кстати, ученик Келдыша.)

Процесс получения выездной визы начинался с одобрения иностранного отдела; с какими органами был связан этот отдел, можно было легко догадаться. Иностранный отдел запускал две неприятные, а нередко и унизительные параллельные процедуры: получение медицинской справки и получение характеристики.

Собирающийся временно выехать (даже по частному приглашению!) должен был пройти полное медицинское обследование на уровне врачебно-трудовой экспертизы. Анализ на бледную спирохету со взятием крови из вены (от чего некоторые теряли сознание). Справка из психдиспансера о несостоянии на учете. Когда один из известных наших музыкантов, выезжающий на гастроли (кстати, пополнявшие казну), пытался робко протестовать, министерский чиновник доходчиво объяснил ему: "А вы знаете, сколько это будет стоить - вывезти ваш труп из-за рубежа?"

Еще противнее было получение характеристики, утвержденной райкомом, т.е. районным комитетом Коммунистической партии. Боюсь, что кое-кто из читателей нового поколения (старые-то поколения знают!) может ошибочно подумать, что утверждению райкомом подлежали лишь характеристики членов партии. Глубокое заблуждение. Каждый, партийный или беспартийный, имел свой райком - по месту работы для работающих, по месту жительства для неработающих. Обычная процедура (мне, по счастью, удалось ее избежать) состояла в том, что претендующего на временный выезд вызывали в райком, где с ним с пристрастием и с подозрением в дурных намерениях беседовала специальная выездная комиссия, чаще всего состоявшая из партийных пенсионеров. Общение с такой комиссией было еще мучительнее, чем участие в политзанятиях, представлявших собою знамение времени. (Вечером 3 октября 1993 г., когда казалось, что вектор исторического развития России поворачивается вспять, мне довелось услышать такую произнесенную грустным голосом оценку происходящего: "Опять будет политчас…")

На утверждение райкома выносилась характеристика, содержащая магические фразы "Идеологически выдержан", "Морально устойчив", "Рекомендуется к выезду в… для…" и подписанная так называемым "треугольником", состоящим из начальника места работы, партийного секретаря и профсоюзного председателя. Хотя подпись партийного руководителя геометрически стояла на втором месте, она-то и была самой главной и обычно ставилась хронологически первой, а две другие ставились тогда почти автоматически. Места работы делились на предприятия, организации и учреждения; замечательно, что язык так и не сумел выработать единый термин для обозначения всех этих институций. В больших учреждениях, организациях, предприятиях с многоступенчатой иерархической структурой получению подписей треугольника предшествовало получение подписей треугольничков, соответствующих всем промежуточным ступенькам. Нередко - как условие получения партийной подписи - предмет характеристики бывал вызываем на заседания соответствующих звеньев местного партийного руководства: на заседание парткома (высшее звено), партбюро (среднее звено), партгруппы (низшее звено). Чем ниже было звено, тем ближе к характеризуемому были участники собрания, тем с большим смаком они обсуждали подробности его личной жизни ("Ты людям все расскажи на собрании" - все тот же наблюдательный Галич.) Сам я с этим не сталкивался, но слышал и о взятках за подписание нужной характеристики.

Не то чтобы я был совсем невыездной. Меня дважды, в 1958 и 1978 гг., выпускали в Польшу - первый раз в составе группы советских туристов, второй раз по частному приглашению (от ныне покойной и незабвенной Марии Ренаты Майеновой). Но по приглашению зарубежных университетов и конференций не выпускали даже в Болгарию; я написал "даже", потому что по негласной, но всем известной градации Болгария, из всех соцстран, числилась самой духовно близкой и получить разрешение на выезд в Болгарию было много легче, чем куда-либо (разве что в Монголию?).

Однажды я не выдержал и поговорил на тему о своем статусе с компетентными лицами. Не помню уже, были ли они представителями партийных или иных органов, но они оказались в курсе дела. "Не волнуйтесь, - сказали мне, - к вам нет претензий. Не думайте, что вы в черном списке. Спокойно работайте". - "Тогда какие же основания меня не выпускать?" - спросил я. "А нет таких оснований". - "Тогда почему же меня не выпускают?" - "А нет оснований выпускать". Мои попытки выдвинуть в качестве основания тот факт, что все расходы готова взять на себя принимающая сторона, были встречены с удивлением. Мне было сказано примерно следующее: "Как взрослый человек вы должны понимать, что это скорее минус, чем плюс". (Те времена имели свою прелесть: власти не смущались тогда расходами, а билет Аэрофлота приобретался по безналичной бумажке, выдаваемой с большой легкостью.)

Ветер перемен дунул на меня осенью 1986 г., когда меня выпустили на конференцию в Болгарию. Однако в 1987 г. на Летнюю Европейскую конференцию АСЛ в Испании выпустить отказались. И до, и после этого несколько зарубежных приглашений я, не давая им хода, просто выбросил.

И вот наступает 89-й год, и я получаю приглашение на очередную Европейскую конференцию АСЛ. И куда! В Западный Берлин, само существование которого десятилетиями работало на раздор двух противостоящих лагерей. Хуже того могли быть только Южная Корея или Тайвань. В самом деле, что такое был Западный Берлин юридически? Особая политическая единица, не входящая в состав ни одной из двух Германий. Официальный режим - оккупационный, под номинальным управлением четырех держав. Все это я знал. (Потом, когда я туда прибыл, я увидел украшенное четырьмя флагами здание Союзного Контрольного Совета, который, впрочем, много лет как не собирался. Город оказался разделенным на три сектора, границы между которыми хотя и были свободно проходимы, но все же местами обозначались щитами с надписями на четырех языках: "Вы покидаете французскую зону оккупации", "Вы вступаете в американскую зону оккупации" и т.д.; эти щиты запомнились мне потому, что русская прописная буква у писалась у них неправильно, а именно в виде прописной буквы игрек. Как мне рассказали, за иностранными визами жители Западного Берлина должны были обращаться в военное представительство Норвегии.)

Сами приглашающие организаторы понимали деликатность ситуации. Это доказывает следующая деталь. Приглашение пришло ко мне дважды, с разницей в несколько дней. В первом варианте было сказано, что место проведение конференции есть Berlin, West Germany. Во втором варианте первый вариант аннулировался как неточный и объявлялось, что местом проведения конференции является West Berlin.

Короче, сам Бог велел игнорировать подобное приглашение. Но я (видимо, почувствовав что-то в воздухе) отправился с ним в иностранный отдел своего университета. "Оформляйтесь", - сказали мне. Почти шатаясь, я вышел в коридор. Но вскоре вернулся. "Вы знаете, - сказал я, - оформление требует столько времени и сил… Характеристика, медицинское обследование… А тут мало шансов: два года назад вы не пустили меня по аналогичному приглашению (и даже более почетному: мое имя как одного из основных докладчиков стояло в рассылаемых извещениях); впрочем, вы, конечно, не можете этого помнить". - "Отчего же, помним, - возразили мне. - Просто тогда вы не изъявляли явного желания ехать, а сейчас изъявляете". Почти шатаясь, я вышел в коридор. И снова вернулся. "Вы знаете, - сказал я, - оформление требует столько времени и сил… Характеристика, медицинское обследование… А тут мало шансов: обратите внимание, это ведь Западный Берлин!" - "Не мешайте работать", - сказали мне. Тут я поверил. И меня впервые в моей жизни выпустили за "железный занавес".

Я прошел через "железный занавес" в буквальном, физическом смысле: самолет прилетал в Восточный Берлин, а далее надо было пешком проходить сквозь Стену. Предварительно я дал примечательную подписку о том, что если мне во время пребывания в Западном Берлине захочется посетить Западную Германию (что, конечно, можно было бы сделать без затруднений, сев в Западном Берлине в самолет), то я обязуюсь вернуться в Восточную Германию, а уже оттуда ехать в Германию Западную.

В 1954 г. балет Большого театра впервые выехал на гастроли на Запад, а именно во Францию. Поездки на Запад тогда были в диковинку, и на любого, побывавшего там, смотрели, как на вернувшегося с Луны. "Ну как там, Константин Порфирьевич?" - спросили при мне портного театра, сопровождавшего труппу и только что вернувшегося. "У них все не по-нашему", - ответил портной. Сейчас, более чем через десятилетие, в памяти остались два впечатления о том, что в Западном Берлине было не по-нашему. Во-первых, не нашенская пропорция цен. Скажем, чашка кофе в хорошем кафе стоит 4 марки, а наручные электронные часы - правда, выгребаемые покупателем прямо на улице из большой картонной коробки, но исправно идущие, показывающие день недели и т.п. - 1 марку; эта неправильная пропорция до того раздражала некоторых моих коллег из СССР, что они ежедневно отправлялись через Стену в Восточный Берлин (благо, их паспорта давали такую возможность), чтобы ощутить себя в атмосфере нормальных советских ценовых пропорций, когда обычный обед стоит дешевле часов. И второе впечатление. Конференция проходила в помещении Технического университета и открылась в большой аудитории амфитеатром. После церемонии открытия и одного или двух пленарных докладов нас всех перевели в такую же аудиторию напротив; операция эта выглядела довольно странной. Оказалось, что городские власти, из гигиенических соображений, не позволяет никакой аудитории быть заполненной более двух часов; теперь она в течение какого-то времени должна была пребывать пустой, наподобие поля под паром.

В один из последующих дней конференции, а именно 28 июля, в одной из этих аудиторий и состоялся мой доклад.

Никогда не повторяй ту же шутку - даже для других слушателей

Мой доклад назывался "Колмогоров и математическая логика" и был назначен на полвосьмого вечера, т.е. на то время, которое обычно отводилось для социальных мероприятий, образующих шлейф конференции, - концертов, приемов и т.п. Эта деталь предъявляла к докладчику специальные требования. Руководитель конференции проф. Тиле (Thiele) дал понять, что было бы желательно, чтобы доклад имел содержание более широкое, нежели чисто математическое, и что было бы даже неплохо, если бы докладчик нашел возможность проявить чувство юмора. Запомним это. В рамках конференции в эти часы не происходило никакого параллельного мероприятия, и это обстоятельство, а также уважение к Колмогорову позволили собрать довольно обширную аудиторию, человек двести. Запомним и это.

Я рассказывал о выдающемся вкладе Колмогорова в математическую логику в широком смысле (включающем теорию алгоритмов) и, в частности, о том, что он первым предложил формализацию, т.е. систему аксиом и правил вывода, для интуиционистской логики (см. выше). Надо сказать, что классическая логика имеет ясную семантику и потому может быть описана в терминах последней; интуиционистская же логика не имеет ясной семантики, и потому ее формализация является единственным средством ее точного описания. (Сказанное имеет целью прояснить принципиальную важность работы Колмогорова 1925 г.) В этом месте изложения напрашивалось упоминание о том, как Колмогоров формализовал женскую логику. Я изложил правило Колмогорова. Зал ответил дружным смехом, и никто из двухсот присутствующих не выразил ни малейшего неудовольствия. Более того, я удостоился публичного комплимента от проф. Тиле, и он любезно взял у меня текст моего доклада, написанный от руки по-английски, с целью отпечатать этот текст и представить его для публикации в "Журнал символической логики" ("The Journal of Symbolic Logic", сокращенно "JSL") - официальный орган Ассоциации символической логики.

Упомянуть правило Колмогорова для женской логики в серьезном научном докладе - это казалось таким остроумным! Находясь в эйфории от собственного остроумия, я решил повторить эту шутку в городе Бостоне, что в американском штате Массачусетс. 16 ноября 1989 г. я выступил в Бостонском университете с лекцией "Вклад Колмогорова в логику и в компьютер сайенс". На этой лекции я повторил свою шутку, произнесенную чуть менее четырех месяцев назад в Западном Берлине. Реакция аудитории была совершенно другой. Вместо смеха - гробовое молчание и общее смущение. После лекции организаторы выразили мне свое крайнее неодобрение; они сказали, что мои слова были в высшей степени политически некорректны - так некорректны, как если бы они были расистскими. (Как если бы я сказал что-нибудь вроде: "Речь идет о формализации логики этих…", где вместо многоточия стояло бы название одной из этнических групп, да еще с каким-нибудь нелестным эпитетом.) Это был мой первый визит в США, я был совершеннейшим новичком в американской проблеме политической корректности, а если говорить честно, то и не подозревал о существовании такой проблемы. Поэтому я был потрясен происшедшим. Я был уверен, что в моей стране никто не почувствовал бы себя оскорбленным, если бы услышал такую шутку. И я убежден, что к настоящему времени (т.е. к июлю 2000 г.) существенного изменения ситуации в России не произошло. По счастью.

Не относящееся к делу, но трогательное впечатление. За несколько дней до своего провала в Бостоне я ехал на автобусе по американской глубинке из г. Итака, штат Нью-Йорк, в г. Филадельфию, штат Пенсильвания. Водитель слушал радио. Вдруг он громко объявил о только что услышанном им сообщении: пала Берлинская стена. Он объявил это с большим волнением, тогда меня поразившим. Но более того. Водитель знал, что я из России, и счел, что это событие касается меня больше, чем других пассажиров. Поэтому он обратился к публике с вопросом, нет ли кого-нибудь, кто бы мог поговорить со мною по-русски в этот чрезвычайный момент. Было занятно наблюдать, как из разрозненных людей образовалось общество. Это общество выделило из себя представителя для переговоров со мной. Место рядом со мной освободили, и на него сел представитель, точнее, села, потому что это была женщина. Я не мог говорить с ней ни на каком языке, кроме моего плохого английского: вся ее русскость заключалась в том, что ее отец был словак. Но по убеждению автобуса, этого было совершенно достаточно, чтобы признать ее русской.

Ничто не предвещало грозы

Меж тем в Западном Берлине под наблюдением проф. Тиле печатали на компьютере текст моего доклада. А я только мешал этому процессу, внося поправки в присылаемые мне оттуда последовательные версии текста.

Вплоть до повсеместного распространения компьютеров в нашей стране - а это, на мой взгляд, произошло в середине девяностых - изготовление текста на иностранном языке, пригодного для начала редакционно-издательского процесса, представляло собой серьезную самостоятельную проблему. Сейчас я с легкостью набрал на компьютере эпиграф на английском к настоящему очерку. А еще в 1991 г. я посылал японскому коллеге, составлявшему некий сборник, статью для этого сборника, написанную от руки. Но такое можно было позволить себе в отношении коллеги, но не редакции журнала.

Наконец окончательная компьютерная распечатка была отправлена из Западного Берлина в США, в Ассоциацию символической логики. 11 апреля 1991 г. офис секретаря-казначея Ассоциации, расположенный в г. Эрбана, Иллинойс, уведомил проф. Тиле, что статья получена и направлена проф. Бёджесу из Принстонского университета (штат Нью-Джерси). Проф. Бёджес отвечал в редколлегии журнала за обзорные статьи. Письмом от 24 сентября 1991 г. он известил меня, что статья принята.

21 ноября 1991 г. я получил пакет из Провиденса, штат Род-Айленд, посланный мне Издательским отделом Ассоциации. В пакете была корректура моей статьи.

Отступление. Таким образом, моя статья, предназначавшаяся для одного из центральных американских изданий, была послана в один штат, рассматривалась в другом, а набиралась в третьем. Отмечаю это потому, что подобную географическую рассредоточенность центров и процедур нахожу существенной чертой американской цивилизации. Как я понимаю, далеко не все центры федерального уровня расположены в Вашингтоне. Что же касается издания, скажем, журнала, то пространственная удаленность друг от друга этапов издательского процесса повышает самостоятельность, а тем самым и ответственность исполнителей каждого этапа. Как кажется, эта недообсужденная в нашей печати черта американской цивилизации, а именно ее рассредоточенность, немало способствует очевидным успехам этой цивилизации - и не видно, где бы она могла идти этой цивилизации во вред.

На меня произвело впечатление качество присланной корректуры. Текст был напечатан на таком уровне бережности и аккуратности, к которому я не привык. Особенно меня поразило тщание, с которым был обработан список литературы. Каждая позиция была проверена и перепроверена. Вот типичная и примечательная цитата из сопроводительного письма ведущего редактора Ралфа Сайзера, касающаяся одной из таких позиций: "При перепроверке я обнаружил, что номера страниц должны быть 217-245 (вместо 244)".

В корректурных оттисках изложение колмогоровской формализации интуиционистской логики заканчивалось словами: "Таким образом, здесь мы имеем исторически первую попытку формализовать интуиционистскую логику посредством построения аксиоматической системы".

А после этой фразы, в скобках, шел следующий пассаж: "Между прочим, это был не единственный случай, когда Колмогоров предложил аксиоматизацию для некоторой неклассической логики. В частной беседе со мной он выдвинул следующее правило вывода для "женской логики": "если [Р => Q] и [Q приятно], тогда Р".

Разумеется, все цитаты, как из корректуры, так и из переписки с журналом, приводятся здесь в переводе с английского. В оригинале словосочетание "женская логика" выглядело так: a "woman's logic". Мне показалось, что неопределенный артикль (если он вообще тут нужен) должен стоять внутри кавычек: "a woman's logic", - о чем я, со всеми необходимыми оговорками о моем плохом знании английского и заранее соглашаясь с редактором, и написал на полях корректуры.

Кроме того, в корректуре я добавил следующее подстрочное примечание к формулировке правила Колмогорова: "Аудитория, собравшаяся в Берлине 28 июля 1989 г., встретила доброжелательным смехом мое замечание о формализации Колмогоровым "женской логики". То же самое замечание было встречено недоброжелательным молчанием, когда я делал доклад "Вклад Колмогорова в логику и в компьютер сайенс" в Бостонском университете 16 ноября 1989 г. Я осмеливаюсь полагать, что даже великая борьба за женские права могла бы допускать немного чувства юмора".

Я отослал обратно вычитанную корректуру, и г-н Сайзер подтвердил ее получение письмом от 12 декабря 1991 г.: "Ваша исправленная корректура пришла сюда сегодня. Спасибо за быстрое ее возвращение <…>. Подстрочные примечания будут добавлены там, где Вы указали".

(Всего подстрочных примечаний было два. Другое выражало мою благодарность проф. Тиле, которую я здесь повторяю. Вряд ли он прочтет эти строки, но уж если не горят рукописи - то тем более благодарности.)

Все шло как нельзя лучше. Ничто не предвещало грозы.

"Я - Гойя" (как написано у Андрея Вознесенского)

Однако погода изменилась очень быстро. Вскоре я получил новое письмо из Провиденса, датированное 23 декабря 1991 г. Письмо было от Ролфа Сайзера, но, в отличие от предыдущих его писем, было написано от руки. Эта деталь сообщала письму подчеркнуто личный характер. Впрочем, не удивлюсь, если американские законы запрещают использовать для таких писем казенное оборудование. Или же автор письма не хотел оставлять в этом оборудовании следы своего письма. Вот что там было написано: "Проблему шутки относительно "женской логики" я передал проф. Бёджесу, и он решил, что было бы лучше просто удалить эту шутку. Мы оба сожалеем о имеющемся в настоящее время недостатке юмора в США, что и вызывает эту необходимость".

"Женская логика" была написана по-английски безо всякого артикля: the "woman's logic" joke. Не исключено, что более глубокий анализ английского текста письма привел бы к тому, что в русском переводе слово недостаток должно быть заменено на отсутствие: в подлиннике - the present lack of humor in the USA.

Проф. Бёджес также написал мне письмо. Однако до меня оно не дошло. Ничего удивительного: наша страна была в те годы (а отчасти и осталась) очень специальной - VSOP (т.е. "very special old product"), как пишут на этикетках изысканных напитков. В начале девяностых годов время от времени появлялись газетные публикации (кажется, и телерепортажи) о мешках, найденных в подмосковных лесах; мешки были заполнены недоставленными авиаписьмами из-за рубежа.

Возможно, впрочем, что письмо проф. Бёджеса показалось слишком интересным перлюстраторам и они оставили его себе. Я полагаю, что оно действительно было интересным, что косвенно подтверждается короткой запиской проф. Бёджеса от 17 января 1992 г. (Из нее, кстати, я и узнал об утерянном письме.) Вот ее полный текст: "Нашел в газете на следующий день после того, как я написал Вам. Это даст Вам некоторое представление об условиях здесь".

Записку сопровождала ксерокопия газетной заметки. Ни названия газеты, ни даты. Заметка была озаглавлена так: "Франциско Хосе де Гойя обвинен в сексуальной провокации" ("Francisco Jose de Goya Convicted of Sexual Harassment"). Она рассказывала о том, как администрацию одного из кампусов, принадлежащих Пенсильванскому университету, заставили снять со стены копию известной картины Гойя "Обнаженная маха". Одна из фраз заметки была помечена автором записки: "Суды признают сексуальную провокацию (sexual harassment), имеющей место, коль скоро возникает "враждебная рабочая атмосфера" ("hostile work environment")".

Ссылку на американские суды я воспринял если не как скрытую угрозу, то как предупреждение об опасности. Взятое в кавычки словосочетание разъяснялось в той же газетной заметке следующим образом: ""Враждебная рабочая атмосфера" означает как слова, так и изображения. (И правила вывода, следовало бы прибавить. - В.У.) Это означает ослабление Первой Поправки - и ее духа - установившееся в этой обширной сфере американской жизни".

Вот полный текст Первой Поправки (ратифицированной 15 декабря 1791 г.) к Конституции США (введенной в действие 4 марта 1789 г.): "Конгресс не должен издавать ни одного закона, относящегося к установлению религии либо запрещающего свободное ее использование, либо ограничивающего свободу слова или печати или право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб".

Мне оставалось лишь гордиться тем, что у моего скромного текста оказалась та же судьба, что и у репродукции великой картины.

Утешительный вывод

Моя статья появилась в июне 1992 г., в 57-м томе "JSL". Вышеприведенная фраза об исторически первой попытке формализации интуиционистской логики открывала собою страницу 388. Пассаж в скобках о формализации женской логики, шедшей непосредственно вслед за этой фразой в рукописи и в корректуре, в публикации отсутствовал.

Однако в этом предсказанном Соломоном печальном итоге радости можно при желании попытаться найти и некоторое неожиданное утешение. Этой попыткой и закончим.

Часто говорят и пишут, что для российского менталитета естественно относиться к иным цивилизациям (в частности, к американской) со сплавом неприятия и зависти; не знаю, справедливо ли это. Но можно попытаться классифицировать цивилизацию по различным признакам. Российское чувство патриотизма должно тешить себя тем, что есть один признак, по которому американская цивилизация, хотя бы отчасти, не лучше нашей, и другой признак, по которому она определенно дурнее нашей. Или так: по первому признаку американская цивилизация относится (хотя бы частично) к тому же классу, что и российская, а по второму - к другому, худшему. Действительно, во-первых, оказывается, что Америка так же, как и мы, склонна - по крайней мере в некоторых сферах - жить не по конституции, а по понятиям (хотя бы и запечатленным в судебных решениях). Во-вторых, с точки зрения отношения к проблемам феминизма наше превосходство несомненно.

Упражнения на классификацию цивилизаций, т.е. выделение оснований такой классификации и распределение цивилизаций по возникающим классам, могут оказаться довольно увлекательными. В советское время нас приучали к тому, что главным признаком являются производственные отношения (отчего цивилизации подразделялись на рабовладельческие, феодальные и т.д.), а вслед за ним по важности идет образ правления (монархия, республика и т.д.; кстати, наш строй в эпоху Ельцина был определен кем-то умным - увы, не вспомню кем - как умеренная анархия). Приглашаю читателя подумать и о других, не менее важных признаках, например: прозрачность власти (в противоположность полумистической ее закрытости); закрытость границ для свободного выезда (здесь можно было бы сопоставить античную Грецию, где одним из тяжелейших наказаний считалось изгнание, и Японию XVII-XVIII вв., где, напротив, выезд за пределы страны сурово наказывался - вплоть до смертной казни); и т.д. Является ли тот или иной признак важным, существенным или же, напротив, неважным, несущественным, станет ясным, быть может, лишь в далеком будущем. Является ли, например, таким признаком наличие табу на те или иные слова? Или существование запретов в области лексики, будь то обсценной или сакральной, характерно для всех земных обществ?

Не знаю, отмечались ли в литературе следующие признаки, отличающие нашу цивилизацию от американской. Вот первое отличие: мы - цивилизация кипятка, американцы - цивилизация льда. В 60-х гг. я еще встречал на стенах провинциальных железнодорожных станций надписи "кипятокъ" с твердым знаком; возможно, эти надписи где-нибудь еще сохранились; в старые времена (а может быть, где-нибудь и сейчас) пассажиры во время остановок бежали с чайниками к торчащему из стены крану. Титаны с кипятком стояли во всех домах колхозника, стоят они и сегодня в буфетах Московского университета. Я не представляю себе такого титана в кафетерии американского университета, как и не представляю этого кафетерия или американского отеля без машины для делания льда; бумажный же пакетик с чаем американцы погружают в тепловатую воду, искренне полагая, что это и означает заварить чай. Второе отличие касается строение постельного белья. У нас нижняя простыня - это просто прямоугольный кусок материи, а пододеяльник имеет более сложную конфигурацию, он охватывает одеяло. У американцев сходное строение имеет нижняя простыня, обволакивающая своими краями матрас, под одеяло же кладется просто матерчатый прямоугольник. (Эта классификация содержит и иные классы, к одному из которых относится, по моему наблюдению, Корея: в южнокорейской гостинице мне была предоставлена лишь одна простыня, лежащая на матрасе, а пододеяльника не было вовсе; как мне разъяснили, всякий спит в ночной одежде, каковая и играет роль пододеяльника.) Третье отличие: отечественный унитазы после спуска наполняются свежей водой сверху, американские - снизу. О различии в понимании юмора уже говорилось; впрочем, американский анекдот, воспроизведенный в качестве первого эпиграфа, свидетельствует, что американцы начинают двигаться в правильном направлении.

Очень может быть, что различие в представлении о том, что смешно, а что не смешно, и есть самый главный критерий, отличающий одну цивилизацию от другой. Где-то я читал, что для японцев естественно смеяться над калекой или над поскользнувшимся и упавшим стариком; не берусь судить, насколько это верно. Но вот что я испытал на себе во Франции. Узнав, что я на завтрак ел артишок, мои французские друзья и коллеги нашли это чрезвычайно смешным; они рассказывали это друг другу, приглашая посмеяться вместе. Моему недоумению они не могли противопоставить ничего, кроме заявления, что завтракать артишоком - это смешно. Сам не знаю почему, но я догадался возразить, что ел артишок сырым; они согласились, что тогда это несколько менее смешно (но все же смешно). Возвращаясь к вопросу об утешении - утешительно принадлежать к цивилизации, в рамках которой можно есть на завтрак что угодно без боязни показаться смешным.

31 июля 2000

Источник: Журнальный зал